Но Сонечка, Рудко и Петрик!

Сонечка никогда не относилась к ней как гиена. Она хорошо знала, что ее мама вовсе не преступница. Она всегда ждала ее, а я готова была лопнуть от злости, что она так ее любит. Любить такую бестию, говорила я себе, господи боже!

Но, может быть, она все-таки еще немножко жива? И если ее медленно, осторожно понесут на одеяле, может быть, она подумает о Сонечке, и о Рудке, и о Петрике? Может быть, будет думать не только о гиенах, но о собственных детях, и не умрет?..

Вернулась бабушка и погнала меня в ванную мыть руки. Ее уже снесли в машину. Но выживет ли, это скажут только в больнице.

— Какая жизнь, такая и смерть, — изрекла бабушка. — Да что ж, о мертвых плохо не говорят. Несчастная была, бедняжка, и беспутная. Да все равно жаль молодую жизнь. Что будешь — простоквашу или какао?

— Ничего! Я не голодна. Так все-таки какая же она была — беспутная или несчастная? Как можешь ты так говорить? Если не знаешь, уж лучше молчи.

— Ты этого не понимаешь, Олечка. — Бабушка не хотела ссориться. — Несчастной-то она была, но не имела права убраться на покой и оставить трех маленьких сирот на произвол судьбы. Вот почему я говорю — беспутная. Тяжкий грех она совершила. Бог дал человеку жизнь, и только он имеет право ее отнять. Теперь он покарает ее вечным проклятием.

Это еще что? Вечное проклятие! Хороша справедливость! За то, что человек был несчастен, навалить на него еще вечную кару! Если бы кто покончил с собой от счастья, еще ладно. А так? Конечно, я не стала говорить все это бабушке. Мне тоже не хотелось ссориться. Я бы только хотела ясности — кто же она была, беспутная или несчастная?

— Этого ты не понимаешь, — повторила бабка.

Может быть, не понимаю. Но клянусь головой, этого не понимает и бабушка, и именно поэтому мне чем дальше, тем больше хотелось знать, что же это за вещи, которых не понимает даже бабушка, а она ведь живет на свете уже почти что семьдесят восемь лет! Я приставала к ней с вопросами, но, конечно, напрасно.

— Ох, бедные сиротки! — расплакалась вдруг бабушка. — Какая никакая, а все-таки мать… Если б еще отец, а то ведь мать помирает у бедняжек…

Я пулей вылетела из квартиры. На лестнице уже никого не было, только снизу доносились тихие женские голоса. Ноги у меня стали тяжелые, весом с центнер, я едва передвигала их, входя к соседям в раскрытую дверь. В квартире стояла мертвая тишина. Даже Рудко не плакал. Я заглянула в кухню. За столом в зимнем пальто сидел их отец. И смотрел прямо на меня. Я окаменела.

— Я любил ее, — сказал он, не спуская с меня страшного неподвижного взгляда.

А мне почудилось, что смотрит он не на меня, а на дверь, словно ждет, чтоб пришел еще кто-нибудь, кому бы он мог еще раз сказать это. Наверное, я не ошиблась, потому что направление его взгляда не изменилось даже тогда, когда мне наконец удалось сдвинуться с места. Но то, что он говорил, не могло быть правдой. Я ведь сплю у них за стеной и знаю, что это не могло быть правдой.

Дети были в комнате и выглядели обычно. Рудко сидел на тахте, раздвинув ножки и выпрямив спинку. Сонечка держала его за ручки, чтобы он не ткнулся носом, потому что сам он еще не умеет сидеть. Петер ничего не делал, просто стоял возле шкафа. Дети, короче, выглядели обычно. Но комната! Комната была в абсолютном порядке, такой я ее не видела с сотворения мира и с тех пор, как хожу к ним.

— Ой, — сказала я, — как у вас тут красиво.

Это было глупо и бессмысленно. Не успела я договорить, как меня охватил беспричинный страх, злое предчувствие, которое тут же и подтвердилось.

— Правда? — повернулась Сонечка ко мне. — Правда, у нас красиво? Мама с самого утра убиралась. И в шкафу все разобрала. Посмотри!

Она поспешно уложила Рудка в колясочку и побежала к шкафу, чтобы открыть его и показать мне порядок. Но на полдороге она остановилась и трагически подняла руки к щекам.

— А знаешь, что потом случилось? — Она важно покивала головой. — Мамочка переоделась и умерла. Правда!

Она сосредоточенно посмотрела мне в глаза и вдруг обиделась и сказала, как иногда говорила я, рассказывая сказки:

— Ты мне не веришь, а это правда. Правда, Петер? Умерла. Не тут, а наверху, в прачечной. Ведь это правда, Петер?

— Неправда, — сказал Петер. — И замолчи. Ее увезли в больницу, но она не умерла. И замолчи, а то я тебя побью!

Я взяла Сонечку на руки и села на тахту. И начала ее баюкать, как раньше, когда мы играли в дочки-матери. Это ей всегда очень нравилось. Но сейчас она была беспокойна, все вертелась и через минуту соскочила на пол.

— Правда, она умерла? — с настойчивостью спросила она меня. Ей, видно, хотелось, чтобы я взяла ее сторону против Петера. — Если люди не двигаются, — всплеснула она ручонками, — значит они умерли. И мама не двигалась. Ей платье помяли и потеряли одну туфлю. И прическу растрепали. Вот увидишь, как она рассердится! Но она умерла и уже мертвая, если хочешь знать, — обратилась она к Петеру.

Ну что я могла сказать? Что я могла сказать Сонечке? Знать бы хоть, что с их мамой, тогда бы я как-нибудь втолковала Сонечке, что лучше когда мама живая, хотя бы малышке больше нравилось, чтоб она умерла. Она еще неразумная. Не глупая, а неразумная: не знает даже, когда «вчера», а когда «завтра». Но я не могла сказать ни слова и снова начала баюкать ее, и медленно-медленно стала рассказывать сказку, чтобы она успокоилась и не заговаривала больше о маме.

Итак, я стала рассказывать сказку. Петер тоже примостился к нам. Рассказывала я сказку, но это была такая же мешанина, как в первый раз, когда я поняла, что Сонечке в жизни еще никто не рассказывал сказок. И снова мне было так, как тогда, и даже хуже. Рассказывала я, перескакивая со сказки на сказку, дети слушали, а я думала совсем о другом. И когда в сказку затесались хороший король и плохой король, тут только я поняла, что совершенно не знаю, кто же в действительности хороший, а кто плохой.

Когда я была маленькой и что-нибудь не знала, я спрашивала папу или маму. А что бы они мне ответили, если бы я спросила о Сонечкиной маме? Ну что? Ничего! Потому что я бы о ней и не спросила. Я уже не маленькая и не могу спрашивать, как маленькая. Конечно, если хочу услышать правду. А с правдой дело, быть может, обстоит так, что она не хорошая и не плохая, а просто правдивая, вот так же, наверное, и с Сонечкиной мамой.

Но все-таки я не понимаю — как это ей хотелось умереть, когда она такая красивая и есть у нее такая чудная Сонечка! Я бы на ее месте наплевала на всех гиен. Я бы назло им фигуряла бы всюду, да еще с детьми, чтобы их черти взяли от зависти. И нарочно жила бы сто лет, как будет жить тетя Маша.

27

Забрезжил один прекрасный день, когда, проснувшись, я не знала, как себя держать. К моей постели со всей торжественностью явилось все семейство. Я села, папка наклонился и сунул мне под нос букет, благоухающий свежестью до головокружения. Я протерла глаза и убедилась, что это настоящие оранжерейные махровые гвоздики и все они белые, только в середине рдела единственная алая. Поди, кучу денег стоили! Мелькнула было мысль, что лучше бы выдали мне наличными, но в данной ситуации идея была довольно глупа. День этот, видите ли, потому был памятным, что мне исполнилось пятнадцать лет, а это не шутка, как сказал папка.

— А я уж испугалась, подумала, что ты собрался просить моей руки, — глупо пошутила я — они меня застигли врасплох, и я не могла опомниться.

— Наоборот! — блеснул папка золотым зубом. — Ты с детства обещала, что выйдешь за меня замуж, и сегодня я возвращаю тебе слово. Ты свободна.

О господи! Странные шуточки… И не очень смешные.

— Нет уж, ты себе маму оставь, — выстрелила я в цель. — Для меня ты недостаточно молод. Оставь-ка ты себе маму и отдай ей этот букет.